Институт сновидений
Сюжеты Алешковского – сюжеты-оборотни, вечные истории человечества, пересказанные на языке современности. При желании можно разыскать все литературные и мифологические источники – и лежащие на поверхности, и хитро спрятанные автором. Но сталкиваясь с непридуманными случаями из самой жизни, с реальными историческими фактами, старые повествовательные схемы преображаются и оживают. Внешне это собрание занимательных историй, современных сказок, которые так любит сегодняшний читатель. Но при этом достаточно быстро в книге обнаруживается тот «второй план», во имя которого все и задумано…
Недавно закончился Великий пост. Столичные социологи из Левада-центра уверяли, что в этом году 79 % россиян не собирались поститься. Двое «крутых» запустили на крестный ход фейерверки. Их тут же зашикали. Не забуду стыдливый взгляд пацанов, они хотели как лучше. Церковь теперь постоянно разъясняет: главное в пост – покаяние и молитва. Слово «покаяние» родилось как толкование греческого термина «metanoia», что означает перемену сознания, или даже выход за рамки разума, ума. То есть имеется в виду особая духовная операция, переводящая сознание верующего с одного бытийного плана на другой. Но вот вычитал в «Старгородском глашатае»: «Покаяние – отличительная черта нашего национального характера». Читать дальше расхотелось. Подумал, и вспомнил такую историю.
Институт сновидений скачать fb2, epub, pdf, txt бесплатно
Петр Алешковский – прозаик, историк, автор романов «Жизнеописание Хорька», «Арлекин», «Владимир Чигринцев», «Рыба». Закончив кафедру археологии МГУ, на протяжении нескольких лет занимался реставрацией памятников Русского Севера.
Главный герой его нового романа «Крепость» – археолог Иван Мальцов, фанат своего дела, честный и принципиальный до безрассудства. Он ведет раскопки в старинном русском городке, пишет книгу об истории Золотой Орды и сам – подобно монгольскому воину из его снов-видений – бросается на спасение древней Крепости, которой грозит уничтожение от рук местных нуворишей и столичных чиновников. Средневековые легенды получают новое прочтение, действие развивается стремительно, чтобы завершиться острым и неожиданным финалом.
Роман «Арлекин» Петра Алешковского, лауреата премии «Русский Букер», – это жизнеописание незаслуженно забытого русского гения, поэта начала XVIII века Василия Кирилловича Тредиаковского, просветителя, переводчика, академика Санкт-Петербургской академии наук, создателя системы русского стиха, которой мы пользуемся и по сей день.
В маленьком, забытом богом городке живет юноша по прозвищу Хорек. Неполная семья, мать – алкоголичка, мальчик воспитывает себя сам, как умеет. Взрослея, становится жестоким и мстительным, силой берет то, что другие не хотят или не могут ему дать. Но в какой-то момент он открывает в себе странную и пугающую особенность – он может разговаривать с богом и тот его слышит. Правда, бог Хорька – это не церковный бог, не бог обрядов и ритуалов, а природный, простой и всеобъемлющий бог, который был у человечества еще до начала религий. Алешковский ставит в своем романе болезненный и очень искренний вопрос: может ли чудовище заслужить божественную красоту при жизни? Правильно ли это, должно ли так быть? И если должно, то кто тогда несет ответственность за боль, причиненную человеком другому человеку?
Роман «Жизнеописание Хорька» был финалистом премии Русский Букер несколько лет назад, сегодня он переведен на немецкий и хорошо известен европейскому читателю.
Своеобразное видение мира, переданное автором через героя, поможет иначе взглянуть на противопоставление Добра и Зла и в финале проникнуться к Хорьку если не любовью, то сочувствием и симпатией.
Петр Алешковский (р. 1957) – прозаик, историк. Лауреат премии «Русский Букер» за роман «Крепость».
Юноша из заштатного городка Даниил Хорев («Жизнеописание Хорька») – сирота, беспризорник, наделенный особым чутьем, которое не дает ему пропасть ни в таежных странствиях, ни в городских лабиринтах. Медсестра Вера («Рыба»), сбежавшая в девяностые годы из ставшей опасной для русских Средней Азии, обладает способностью помогать больным внутренней молитвой. Две истории – «святого разбойника» и простодушной бессребреницы – рассказываются автором почти как жития праведников, хотя сами герои об этом и не помышляют.
«Седьмой чемоданчик» – повесть-воспоминание, написанная на пределе искренности, но «в истории всегда остаются двери, наглухо закрытые даже для самого пишущего»…
Произведения Петра Алешковского всегда отличают острый сюжет и оригинально осваиваемая литературная традиция, будь то «готический роман», сказка, историческое повествование или русская реалистическая повесть с ее пристальным вниманием к «маленькому человеку». В новую книгу вошли широко известное «Жизнеописание Хорька» — история юноши из маленького провинциального городка, который пытается выстроить свою судьбу вопреки всему ужасу и предопределенности «заштатного» существования; и новая проза «Седьмой чемоданчик» — серия рассказов из семейной родословной автора, тонко пронизанная рефлексией самого героя — повествователя. Стремясь разобраться в перипетиях собственной судьбы, он вызывает к жизни «спасительные тени».
Петр Алешковский (1957) называет себя «прозаиком постперестроечного поколения» и, судя по успеху своих книг и журнальных публикаций (дважды попадал в «шестерку» финалистов премии Букера), занимает в ряду своих собратьев по перу далеко не последнее место. В книге «Владимир Чигринцев» присутствуют все атрибуты «готического» романа — оборотень, клад, зарытый в старинном дворянском имении. И вместе с тем — это произведение о сегодняшнем дне, хотя литературные типы и сюжетные линии заставляют вспомнить о классической русской словесности нынешнего и прошедшего столетий.
История русской женщины, потоком драматических событий унесенной из Средней Азии в Россию, противостоящей неумолимому течению жизни, а иногда и задыхающейся, словно рыба, без воздуха понимания и человеческой взаимности… Прозвище Рыба, прилипшее к героине — несправедливо и обидно: ни холодной, ни бесчувственной ее никак не назовешь. Вера — медсестра. И она действительно лечит — всех, кто в ней нуждается, кто ищет у нее утешения и любви. Ее молитва: «Отче-Бог, помоги им, а мне как хочешь!»
Мое открытие музея
С чего ж это все началось.
Что же блеснуло и что я увидел? Она смотрела на меня, и я внезапно понял, что смотрит она именно на меня, а потому и глаза такие.
Еврейская трагедия с русским акцентом.
Из цикла «РОССИЯ, РОССИЕЙ ИЗГНАННАЯ».
ч. 1. Волна 90-х. Изгнание. на Святую землю.
ч. 2. В Москву за песнями. » Испанские мотивы Горби.»
ч. 3. Rape! Утопия по израильски.
Все герои «БЕГСТВА» вымышлены (кроме отмеченных звездочкой при первом упоминании). Вся сюжетно-фактическая основа строго документальна.
Рассказы изгнанных родиной писателей
Авторы, объединенные этой книгой, оставили Родину на закате своей жизни. В 60, 70, 80 лет от роду. Что вдруг?
Что говорят об этом они, ветераны войны и труда, не связанные ни с политикой, ни с литературой, не претендующие на обобщения, люди безыскусственно искренние?
Перевод с польского М. Курганской и Т. Изотовой
Сосед вытащил из сугроба сбившийся с дороги автомобиль, вернулся на своем газике, потушил свет и спит. Лай собак угасает где-то на полпути, тонет в белом пуху, и собаки беспомощно замирают с разинутой пастью, а ответа нет. Так я бы хотел начинать все рассказы. С тел и вещей, потому что мне не хватает веры в воскресение ни тех, ни других. Даже если тела воскреснут, что они будут делать без всего остального? Как найдут свое место в пространстве, если, конечно, и пространство воскреснет? Что они будут делать без своих собак, домов и перемен погоды? Такой страх охватывает меня всякий раз, когда я отыскиваю в себе хотя бы крупицу веры в то, что кто-нибудь когда-нибудь слепит меня заново, поставит на ноги, слегка наподдаст и скажет: ну, иди. А я тогда спрошу: куда, как, зачем и по чему, ведь скорее всего передо мной будет только высочайшего качества бесконечность пополам с вечностью.
Разведчики-нелегалы, много лет проработавшие под глубоким прикрытием, делятся уникальным личным опытом работы с людьми. Эта книга призвана помочь читателям стать дизайнерами их собственного человеческого окружения и успешно использовать связи для достижения целей в жизни и бизнесе.
Не ставя своей задачей сделать из читателя разведчика (хотя возможно кого-то и вдохновит!), авторы книги помогут научиться разбираться в людях и создавать долгосрочные продуктивные отношения. Они расскажут, как управлять собственной человеческой «экосистемой», в том числе:
– как стратегически строить сеть контактов;
– как эффективно заводить и развивать связи;
– как систематически поднимать статус в обществе;
– как быстро укрепить свою позицию в новой организации;
– как создать круг надежных друзей и, возможно, найти спутника или спутницу.
В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.
Алешковский петр маркович институт сновидений
Старгород – город нарочито не великий. Стоит на Озере. Имеет химический завод, ГПЗ-4, кирпичный завод, завод сельскохозяйственного оборудования, мебельный комбинат, Кремль и множество старинных церквей и монастырей. Реставрация ведется…
Грустно! Мне заранее грустно! Но обратимся к рассказу.
Н. В. Гоголь. Старосветские помещики
Недавно закончился Великий пост. Столичные социологи из Левада-центра уверяли, что в этом году 79% россиян не собирались поститься. Двое «крутых» запустили на крестный ход фейерверки. Их тут же зашикали. Не забуду стыдливый взгляд пацанов, они хотели как лучше. Церковь теперь постоянно разъясняет: главное в пост – покаяние и молитва. Слово «покаяние» родилось как толкование греческого термина «metanoia», что означает перемену сознания, или даже выход за рамки разума, ума. То есть имеется в виду особая духовная операция, переводящая сознание верующего с одного бытийного плана на другой. Но вот вычитал в «Старгородском глашатае»: «Покаяние – отличительная черта нашего национального характера». Читать дальше расхотелось. Подумал, и вспомнил такую историю.
В конце 80-х мне случилось подрабатывать в бригаде реставраторов в Покровском соборе у староверов в Рогожском конце Старгорода. Им запрещали строить церкви, похожие на православные храмы. С улицы знаменитое строение архитектора Казакова – большая коробка, увенчанная куполами. Внутри – не отличимое, скажем, от Новгородской Софии. Улетающие вверх стены. Грозные иконы древнего письма. Монументальная живопись им под стать. Полумрак, восковые свечи в массивных серебряных подсвечниках. Запах ладана мешается с непривычно восточным, древним распевом. Музыка, странная для уха, воспитанного на барочном многоголосии. Старуха за входной дверью ревниво оберегала этот мир от чужаков.
Каждое утро мы поднимались на леса, мыли стены специальным раствором-«мыловаром», и все три недели привратница Мария Лукинична смотрела на нас с нескрываемым отвращением. Курить в ограде собора запрещалось. Мы относили ведра с «мыловаром» в хозяйственную пристройку, ставили их на газ и уходили в сквер. Покурив, шли назад. Почти всегда газ под ведрами оказывался выключенным. Старуха приходила кипятить свой чайник, и пакостила нам сознательно – свободных конфорок было хоть отбавляй. Пойманная за руку, в переговоры не вступала. Рот вытягивался в презрительную ниточку, глаза утыкались в пол. Лукинична держала бойкот, как будто дала обет. Сверху, с лесов, мы видели: все свободное время она чистила храмовое серебро, терла доски пола или молилась, отбивая несчетные поклоны. Однажды мы засекли, как старая гневно отчитывала пьяницу-чтеца: «Что ж все жрешь и жрешь, заглотит тебя Зеленый змий!» Мужичок, понурившись, только успевал вставлять: «Каюсь, матушка». «Каюсь, батюшка», – в унисон гремела Лукинична и тут же начинала опять, с самой свирепой ноты.
Тут случился большой праздник. Приехал сам митрополит из Москвы. Перед этим, понятно, бабки дня два драили храм так, что не снилось и генералам, готовящим плац и казармы к маршальской инспекции. Действо затянулось – скоро молиться старообрядцы не умеют. Часть ребят осталась на лесах, мы с приятелем, выработав дневную норму, спустились с небес на землю, на цыпочках обошли молящихся и вышли на воздух. Неподалеку оказалась шашлычная, где мы съели люля-кебаб с жареной картошкой, запив его портвейном «777», подававшимся в «бомбах» по 0,8. Выпили, добавили, взяли еще с собой, и зачем-то решили вернуться. Забрались под купол, где, поскользнувшись на мокрой доске, я задел ведро с грязной водой. Как оно летело, помню до сих пор. Ударилось донцем и взорвалось, обдав собравшихся. Но не дрогнули митрополит и священство, только утерлись рукавами риз. Ни один из стоящих на службе не прервал действо, словно и не было взрыва вовсе. Потом мы поспали немного на лесах и ретировались домой.
Утром следующего дня я шел на работу, мне было стыдно и страшно. Я молил, чтобы старуха-привратница заболела, исчезла. Не тут-то было! Два огненных глаза впились в меня, живые и страшные, как глаза пророка с иконы. Ноги подогнулись сами собой, я бухнулся на колени и громко сказал: «Лукинична, прости урода, напился вчера. Это я ведро уронил».
Не раздумывая, она рухнула на пол – так падает на чурку колун – с размаху впечаталась лбом в пол. Эхо разлетелось по собору. Не в силах остановиться, она била и била лбом в отмытые доски пола и, рыдая, выговаривала: «Прости меня, родной, я ведь тебя за изверга почитала, прости!» Я дрожал, встать с колен не было сил. Она меня подняла, усадила на стул. Оценила мое состояние, посоветовала: «Иди домой, выпей сто грамм, заспи». Я помотал головой и полез на леса.
Газ под «мыловаром» больше никогда не выключался. Лукинична теперь поила нас на кухне чаем, мягко журила за никонианство. С тех пор я не пью портвейн, даже самый дорогой, коллекционный.
Горизонталь с вертикалью
Недавно мы со Степой Морозовым, директором леспромхоза-2, были вызваны на чай к отставному вице-мэру нашего Старгорода Сергею Павловичу Мелкому. Маленького роста, с пристальным и вечно голодным, как у птицы, взглядом, он был гроза города в период становления демократии. Про него шептались, что он чуть ли не колдун. Пересидев двух губернаторов и трех мэров, этот 65-летний мужчина обрел, наконец, счастье: вышел на пенсию, готовит к выставке курцхаара Риду, активно участвует в общественной жизни города. Мелкой страстный фотограф, его фотоальбом «Дикие цветы средней полосы» напечатан в столице. Сейчас, с приходом весны, он ждет первоцветов. «Снятся, – говорит, – мне цветы на снегу». Мы познакомились три года назад из-за старого английского ружья. Я тогда определил: раритет, дореволюционный Вильям Гринер, слон на эмблеме, кнопка предохранителя на левой стороне ложи.
Пока пили чай, по телевизору показали арест бывшего мэра Владивостока. Мелкой сюжет прокомментировал, достал из шкафа том, зачитал нам указ Петра Великого. В 1719 году, марта 24 дня выдано было: «Смоленскому вице-губернатору с товарищи прислать надлежащие ведомости о приходех и расходех. А если в мае месяце сего не исполните, то всех вас, как вице-губернатора и протчих подчиненных, сковать за ноги, и на шею положить чепь, и держать в Приказе, покуда вышеописанного не исполните».
– Вот как раньше вертикаль укрепляли, а тут на самолете доставили, не на цепи же, как медведя – прогресс налицо! – Мелкой улыбнулся. – Миллион рублей владивостокскому предъявили, разве это деньги? И еще намотают, потому как главное, конечно, о вертикали помнить, а горизонталь держать, мы это еще в девяностых поняли.
Тут Степа и спросил, чем же одна от другой отличается. Мелкой кинул глаз на Степу, оценил его кольцо с камнем, как сфотографировал, и начал:
– Все просто. Был у меня в подчинении парень, из бывших военных. Приезжаю раз на работу, смотрю, стоит у мэрии малиновый «Хаммер», первой еще модели. У нас, таких отродясь не бывало. Только до кабинета дошел, уже мэр – Весло Василь Петрович звонит: «Чей это красивый?» – «Уже, – говорю, – бегу быстрее ветра!» Выяснил – моего же зама. Вызвал: «Как так?» – «Сергей Павлович, не устоял, люди одарили». – «Смотри, – говорю, – у Василь Петровича такого нет». Стал мэр на малиновом «Хаммере» рассекать, но не помогло, живет теперь в Аргентине. Парнишка мой давно вознесся в столице, коньяк шлет в благодарность, что жизни учил. Другой зам, Хохлов, зазнался – теперь колхозом руководит и пьет самогон. Горизонталь, значит, мы выправили, а, что Весло вертикаль не отстроил – не я ему судья.
Мы какое-то время посидели еще, попили чай с вареньем. Степа, я заметил, сильно нервничал. Наконец откланялись.
«Институт сновидений» Петра Алешковского
Городков провинциальных в новейшей русской литературе как минимум два. Один – безымянный, но известный — Олега Зайончковского из романа в рассказах «Сергеев и городок». Другой – известный менее, но с названием литературным и звучным – Старгород Петра Алешковского.
Топографически алешковский Старгород вполне реален. Можно карту составить по рассказам. Есть там комбинат, кладбище. Озеро неподалеку, где старгородские мужики ловят рыбу. Северные русские окрестности. И жители его – все эти Машки-продавщицы, Михал Михалычи, Светки и Райки, с их повседневными большими горестями и унылыми, но полными чувства радостями, — вполне себе живые типажи и образы, родившиеся и выросшие в литературной провинции первого сборника рассказов под названием «Старгород. Голоса из хора».
С милыми старгородскими гражданами и гражданками последних лет советской эпохи, с их бытом, покупками на рубль всего, что есть в магазине, твердой валютой в виде двухтомника Проспера Мериме, палочкой вареной колбасы и пачкой дрожжей можно познакомиться, не закрывая новую книгу Алешковского. Первый сборник публикуется тут же. Но хронология нарушена. Сначала новый «Старгород. Двадцать лет спустя». Потом старый.
Хотя сравнить, как себя чувствовали жители провинции в последние советские годы и в двухтысячные, не удастся. По той простой причине, что никто из прежних героев Алешковского до новых времен не дожил. И даже память о них ни у жителей Старгорода, ни, кажется, у самого автора не сохранилась. Не встретите вы в «Двадцать лет спустя» ни продавщицу Машку из книжного, так неудачно съездившую в свое время в Москву, налетевшую там на столичного жиголо, который за ночь любви содрал с нее триста рэ, припасенные на новые сапоги, и был наказан за это Машкиной подругой.. Ни царицу тогдашней комиссионки, оборотистую Лушку. Ни старгородского летописца, выпускника истфака Лямочкина, изъясняющегося о посиделках в парной исключительно карамзинско-щедринским стилем.
Ну и бог с ними. Тем более что новые старгородские старожилы не менее занятны, чем их предшественники. Да к тому же неизменную, несмотря на все перемены, жизнь «глубинки» сочинитель стал рассказывать, как сказку.
А с русалками, звероящерами, колдунами в любом захолустье, что реальном, что литературном, жить как-то… интересней.
Рассказчик в новой версии «Старгорода» один. Исчезла разноголосица хора прошлого сборника. В интонации повествователя более всего угадываются нотки Рудого Панька из гоголевской малороссийской этнографии.
Рассказики старгородские – такие анекдоты, байки с хитроватым прищуром. Скоморошьими присказками. С героями и современными, и лесковскими, и гоголевскими. Это, впрочем, все от той же неизменности русской жизни. Потому и в новые времена, и с другими героями все здесь так чудненько устроилось, как будто всегда так жили. То есть законы волчьи, звериные, как были, так и остались со времен цитируемых там и сям летописей 16-го века. И люди временами превращаются в зверей. Вполне даже хищных. Поедающих травоядных.
Но это не страшно. Потому что привыкли.
Есть в Старгороде городской глава. Генерал, бывший вертолетчик. За родную землю взяток не берет. И отставной вице-мэр, державший в страхе весь город, ушедший на покой, чтоб превращаться в сороку-воровку и тащить, что плохо лежит. И крепкие, но добрые местные бизнесмены, поднимающие заводы с нуля и стойко отбивающиеся от алчности и идиотизма власти. Жертвующие на благотворительность. Приучающие местное население к труду без пьянства. Что само по себе сказка. А чтоб она доверие вызывала, тут же рядом творятся настоящие волшебства. Страшный дядька-криминал превращается в лесу в звероящера и питается сырым мясом убитых зверей. А тракторист Коля Огурцов, разбивший спьяну на своей «Беларуси» бандитскую иномарку, по совету колдуньи превращается в соленый огурец, куснув от которого, бандиты двое сыграли в ящик, один превратился в обезьяну.
Жизнь в Старгороде полна и простых житейских чудес.
Например, ходят люди одинокие мимо друг друга, потом глазами встречаются, влюбляются и счастливы. А если кто кого бросил или стал со свету сживать – всегда можно превратиться в русалку или гигантского сома, чтобы помогать обиженным и наказывать изменивших. Жизнь как чудо и объединяет два алешковских Старгорода.
Только надо уметь видеть эти чудеса. И автор, расписав волшебным карандашом сказочную жизнь Старгорода, обещает устроить такой же праздник в иных землях, которые не хуже старгородских и есть по всей России.
Петру Алешковскому удалось то, что оказалось не под силу и свело с ума Николая Васильевича Гоголя, так и не сумевшего представить читателю повесть, в которой явится «несметное богатство русского духа… муж, одаренный божескими доблестями, или чудная русская девица» и т. д. Сладить с грязью волшебством, никого в, общем-то, от нее не отмывая. Не любить людей черненькими, а уметь увидеть у них беленькое внутри.
А тут как не пиши – все равно получится сказка.
И определение «современная» ничего не добавляет и не извиняет.
Сказки у нас всегда современны. Иначе жизнь светлую, в которой все устраивается справедливо и не как в жизни, не опишешь и не создашь. Просто иногда так глубоко мы в реальной нашей грязи вязнем, что мир засыпает без побасенок и сказок очень хочется.
В последнее время жанр становится необычайно популярен. Их многие сегодня пишут. Современные сказки.
Петр Алешковский. «Институт сновидений». М.: «Время», 2009.
Институт Сновидений
На одноколейном пути Мокрая Тундра — Старгород вагоны тянул дизель. 24 декабря Никита Юрьевич Косточкин возвращался из местной командировки. Три года назад умерла Алена, его жена, они остались вдвоем с дочкой Машкой, студенткой университета. Машкин бойфренд был козел, но разговаривать с дочерью на эту тему Косточкин считал себя не в праве, а еще — боялся остаться один в трех комнатах. Сейчас, вернувшись домой, ему очень не хотелось застать козла на кухне тупо пялящегося в телевизор.
Когда-то он работал в музее, собирая фольклор по деревням. В 90-е ставку в музее сократили, зато возник Институт Сновидений. Десять его сотрудников издавали на деньги спонсора сонники, гадали на кофейной гуще, записывали цыганские предсказания, директор всерьез заявлял, что тут обучают население видеть и оценивать осознаваемые сновидения. Никита Юрьевич, не вникая в суть этой галиматьи, упрямо продолжал собирать старый фольклор наравне с новым, что рождался прямо на глазах.
Косточкин всегда ездил в плацкарте, там встречались интересные типажи. Вот и сегодня севший на станции Эммаус бродяжка поведал ему, что название это произошло от Эммы Ус, гренадерского телосложения помещицы, любившей пострелять по зайцам.
— По двести сорок штук настреливала за раз! — словно сам считал, похвалился попутчик.
О явлении воскресшего Христа путникам в Эммаусе он ничего не слышал, хмыкнул на комментарий Косточкина и, повернувшись к сидевшей рядом бабке, принялся втирать ей про идущую войну белой и черной магий. Светлые силы представлял отпущенный из швейцарской тюрьмы Калоев, зарезавший авиадиспетчера.
— Потому как открыто с немцем сразился, — заявил он гордо.
— Со швейцарцем, — поправил Косточкин.
— Чем они не немцы? — огрызнулся бродяжка. — В Кожине фрицы карьер щебневый открыли, так страну и растащат по камешку, один у нас на эту тему вещий сон видел.
— Сегодня немецкое Рождество, — подхватила бабка, — какой сон приснится — сбудется, только сны сегодня не к добру: ангел Лаодикийский на поклон к Николе уходит, мы сиротствуем в эту ночь. Куме моей в этот день в 91-м приснился Горбачев: пятно на лбу у него ссыхалось и превратилось в горошину. Так на утро же он по телевизору с народом простился, а в Кремле флаг СССР спустили!
Новый фольклор, живой и страстный, путаный, похожий порой на бред, отражал состояние умов и был куда интересней.
Попутчики, сдружившись за обстоятельной беседой, сошли на каком-то полустанке. Дизель пыхтел, вагон качало, в окно била пурга.
Проснулся Косточкин, когда поезд подходил к старгородскому перрону. От вокзала пробирался неосвещенными дворами, срезая путь к дому, увиденный сон не шел из головы. Деву узреть — к чуду, объяснял Мартын Задека: наивная интерпретация, основанная на корневом сходстве используемых для толкования слов «дева» и «диво». Никаких чудес он не ждал.
Машка, к счастью, была дома одна. По случаю Рождества она приготовила утку с антоновскими яблоками, купила шампанского. Косточкин рассказал про сон, шутя предложил выпить за чудо. Тут-то дочь и призналась, что беременна, но твердо сказала, что замуж за отца ребенка не собирается, обозвав его козлом.
— Здорово, заживем втроем! — Никита Юрьевич обнял Машку и долго гладил ее по голове.
Ночью он увидел ангела Лаодикийского, вырезанного на носу парусника. Корабль летел вверх, в гости к Николе, у руля стоял он, Косточкин, с кормы свисал длинный, как Млечный Путь, невод. Шел снег, его хлопья падали на забытую на земле книгу Мартына Задеки. Фолиант вдруг стал скукоживаться и превратился в карту родной страны, по меридиану вместо привычного короткого названия было написано: «Институт Сновидений». Крохотные поезда спешили по карте сквозь пургу в разных направлениях, пассажиры спали, их сны, разноцветные, как конфетные фантики, летели к звездам, но, не долетев, застревали в ячее рыбацкого невода. Никита Юрьевич понял, что попал внутрь осознаваемого сновидения. Во сне он закрыл лицо руками, чтоб не дай бог не проснуться, как делал только в далеком детстве.