Анализ 4 сна Веры Павловны (роман Чернышевского «Что делать?»)
В романе Вере Павловне снится несколько снов, которые раскрывают не только характер героини, но и предполагаемое социальное устройство будущего общества. Чернышевский уделяет огромное внимание деталям предполагаемой утопии.
В первом сне Вера видит себя заточенной в подвале. Внезапно освободившись, она оказывается в цветущем поле, позже же происходит ее выздоровление. Сон демонстрирует душевное исцеление героини. Теперь она не является вульгарной и гулящей женщиной. Момент, где Вера во сне помогает освобождать и других девушек из подвала повествует о том, что она также способна помогать попавшим в аналогичную беду.
Учитель проверяет на плагиат?
Закажи уникальную работу у наших авторов. Напишем в течение дня!
Связаться с нами:
Второй сон иллюстрирует следующее: Лопухов и Мерцалов прогуливаются в поле, рассуждая на тему грязи. словно разделяют грязь на естественную и фантастическую, демонстрируя мир возрождающийся и гниющий. Вера видит свою мать, а далее старую знакомую, которая настоятельно рекомендует девушке перестать обижаться на родительницу. Смысл данного сна в том, что Вера как бы избавляется от психологического давления прошлого: забывает о распутной жизни, прощает жестокость матери.
В следующем сне Вера понимает, что только она должна распоряжаться собственной жизнью и чувствами. Читая с певицей Бозио несуществующий дневник, героиня осознает, что любит Кирсанова, но не мужа. Это один из важнейших элементов эмансипации, который делает женщину полноправной хозяйкой своего тела и своей души.
Наконец в четвертом сне героиня видит всевозможных богинь, среди которых и она — повелительница собственной судьбы. Так же он видит намек на государственную и политическую утопию — рай, где все свободны, где царствует равенство. Картину четвертого сна следует рассматривать через призму нынешнего положения женщины и, собственно, завершения мира — появления нового государства. Итак, Вера независимая и свободная духовно и физически девушка, которая определенно хочет сама строить жизнь, распоряжаться чувствами.
Отдельно также трансформируется не только сама героиня, но и государство. Из «грязного» и полного лживыми чиновниками оно становится раем. По сути, это намек автора на необходимость проведения реформ. Данная точка зрения подтверждается и тем, что Чернышевский был ярким сторонником равенства и преобразования современной ему картины политической России. В конце четвертого сна держава уже — общество будущего, где главенствуют социалистический принципы «свободы, равенства и братства».
Первый сон
Сны Веры Павловны в романе «Что делать?» появляются начиная с двенадцатой главы. Именно тогда автор описывает первое из них.
В начале своего сновидения Вера оказывается заперта в погребе. Но неожиданно она освобождается и переносится на поле, где спелые колоски поражают своим ярким желтым цветом. В момент перехода героиня выздоравливает: она словно была парализована, но очутившись на свободе, ее самочувствие резко улучшается, а тело начинает слушаться.
С Верой разговаривает девушка, «невеста ее жениха». Через ее образ Чернышевский отобразил любовь к людям.
Вера идет на прогулку по городу и по пути помогает всем, кто встречается на ее пути, ведь новая знакомая попросила ее освобождать девушек из темных подвалов и лечить их.
Первое сновидение символизирует освобождение Веры из общества людей ограниченного, старого типа мышления. Образы в нем это аллегория и каждый из них имеет смысл:
В головах ее родителей плотно засела мысль, что женщина больше ни для чего не годиться. Поэтому оставив родной дом, Вера испытала облегчение: она теперь не обязана стараться продать себя подороже. Раньше ее жизнь была наполнена страхом и злобой из-за сильного давления матери. Но освободившись, она познает истинную любовь к человечеству. Девушка понимает, что на планете есть и другие люди, разумные и не испорченные. Таких она встречает повсюду на улицах своего сна и ей становится радостно.
«Любовь к людям» величает себя «невестой жениха Веры», ведь это Лопухов открыл для девушки другой мир. Просьба отпускать всех женщин подтолкнет героиню к открытию швейной мастерской.
Второй сон
В своем следующем сновидении Вера увидела, как Лопухов вместе с Мерцаловым идет по полю, где они обсуждают реальную и фантастическую грязь. Первая наполнена здоровой и природной жизнью, в ней прорастают колосья. А вторая — лишь гниль и фальшь, она не плодородит и в ней нет великого смысла. Во время их беседы героиня замечает свою мать, бедную и обеспокоенную вопросом пропитания семьи. Но все же на ее лице она заметила едва заметную улыбку.
В следующий миг героине снится, словно она сидит на коленях у офицера. Эта сцена меняется на ту, где Вера не может найти работу. Ее давняя знакомая, Любовь к людям, изъясняет, что девушке необходимо перестать держать обиду на свою мать за ее жестокость. Поскольку Марья Алеексеевна всю свою жизнь посвятила тому, чтобы вывести семью из нищеты, а потому и обозлилась на мир, что оказалась в невыносимо тяжелых условиях.
Сны в романе «Что делать?» значение имеют символическое. Но они раскрывают содержание истинных мыслей героини и ее желаний. Два первых сновидения отображают отношения Веры с теми, кто относится к людям старого типа мышления. Их легко назвать пошлыми, но они превратились в таких из-за трудностей жизни. И как бы они ни пытались, но пробиться в люди они никогда не смогут. Честный труд сможет дать им кусок хлеба и кров над головой, но не поможет повысить уровень жизни.
Настоящая грязь — это мир убитых нищетой людей, которые всю жизнь работают и приносят пользу. Они все еще способны перевоплотиться в добрых, нравственных граждан. Но для этого им нужен шанс начать жить, а не выживать.
Фантастическая грязь — это общество довольных жизнью, незаслуженно обогащенных людей, которые на самом деле не несут никакой пользы. Вельмож тревожат лишь мелкие вещи, их души тесны и убоги. И социальный слой в обществе такой создался искусственно, а потому в нем нет людей с поистине чистыми мыслями, способных развиваться.
При помощи этих сцен Николай Гаврилович дает читателю описание картины социальных слоев русского общества — бедных и богатых.
По представлению Чернышевского, хорошая почва — это трудовая жизнь и она правильная. Лишь на ней способны вырости колоски морали и нравственности. Фантастическое — это отсутствия трудовой деятельности, паразитизм.
Третий сон
Третье сновидение было кратким и недолгим. В нем певица Бозио держит в руках Верин дневник, которого в настоящей жизни не существует. И начинает его читать вместе с главной героиней. Страницы дневника рассказывают им о любовных отношениях героини с Лопуховым. Приближаясь к последней странице, девушка боится ее смотреть, но все и так становится понятно. Вера осознает, что она хотела бы, но не способна полюбить мужа. Вера Павловна ценит его и уважает, но чувств между ними нет — только дружба и привычка. В действительности же девушка любит Кирсанова.
Проведя анализ событий сна и реальной жизни, видно, как в нем Вера осознает, что такое настоящие искренние чувства к любимому человеку. И тогда она понимает, что может свободно распоряжаться своей жизнью, несмотря на заключенный брак. Ведь главное — это к кому тянется сердце. А если его вкусы поменялись, то нужно следовать ему, а не соблюдать нелепые формы приличия из-за страха быть осужденной обществом. Это одна из самых важных составляющих эмансипации, которая делает женщину абсолютной хозяйкой своих души и тела. И она сама вправе решать, с кем быть.
Четвертый сон
Последнее сновидение Веры Павловны Чернышевский описан в шестнадцатой главе. В нем видит самых разных богинь в порядке их появления:
Среди множества богинь ее ведет красивая женщина, в которой Вера с легкостью узнает свой облик — раскованную и свободную владычицу нового времени. В следующий миг перед ее глазами встает райский сад. В нем звучат радостные голоса людей, песни и стихи. Люди там свободны, равны между собой, а труд является добровольным. В саду никто никого не принуждает делать что-либо. Здесь растет пшеница и пасется скот.
В этом сновидении автор отобразил общество завтрашнего дня. В нем все определяется правилом «свобода, равенство и братство». Каждая из богинь отражает роль и место женщины в обществе, которое с течением времени меняется. Первая — предмет наслаждения и восхищения, а последняя полноправный член общества. Вера символизирует независимую, умную женщину, которая равна мужчинам. Она не унижена ими и не использована.
Сны Веры в романе «Что делать?» можно расшифровать, как последовательное отображение освобождения героини. Все образы символичны, но в первом она вместе с другими девушками освобождается из подвала, а спустя четыре сна становится независимой.
И так должно было обновиться все общество, а призраки прошлого — уйти в небытие. Автор верил в наступление светлого будущего, где все будут свободны и равны. Он даже предался сочинению и описанию этого идеального мира в последнем сне Веры.
Четвертый сон Веры Павловны — текст эпизода, фрагмент, отрывок | «Что делать?»
 |
| Вера Павловна. Телеспектакль 1971 г. |
В романе Чернышевского «Что делать?» описывается несколько сновидений, которые видит главная героиня произведения Вера Павловна.
Ниже вы можете прочитать текст эпизода «Четвертый сон Веры Павловны» из романа «Что делать?»: фрагмент, отрывок из произведения.
Четвертый сон Веры Павловны — текст эпизода, фрагмент, отрывок из романа «Что делать?»
И снится Вере Павловне сон, будто:
Доносится до нее знакомый, – о, какой знакомый теперь! – голос издали, ближе, ближе, –
И видит Вера Павловна, что это так, все так…
Золотистым отливом сияет нива; покрыто цветами поле, развертываются сотни, тысячи цветов на кустарнике, опоясывающем поле, зеленеет и шепчет подымающийся за кустарником лес, и он весь пестреет цветами; аромат несется с нивы, с луга, из кустарника, от наполняющих лес цветов; порхают по веткам птицы, и тысячи голосов несутся от ветвей вместе с ароматом; и за нивою, за лугом, за кустарником, лесом опять виднеются такие же сияющие золотом нивы, покрытые цветами луга, покрытые цветами кустарники до дальних гор, покрытых лесом, озаренным солнцем, и над их вершинами там и здесь, там и здесь, светлые, серебристые, золотистые, пурпуровые, прозрачные облака своими переливами слегка оттеняют по горизонту яркую лазурь; взошло солнце, радуется и радует природа, льет свет и теплоту, аромат и песню, любовь и негу в грудь, льется песня радости и неги, любви и добра из груди – «о земля! о нега! о любовь! о любовь, золотая, прекрасная, как утренние облака над вершинами тех гор»
Из «Майской песни» («Mailied») Гете. Эта песня, вместе с песней Маргариты, у Чернышевского в молодости была одною из самых любимых. >
– Теперь ты знаешь меня? Ты знаешь, что я хороша? Но ты не знаешь; никто из вас еще не знает меня во всей моей красоте. Смотри, что было, что теперь, что будет. Слушай и смотри:
Wohl perlet im Glase der purpurne Wien,
Wohl glanzen die Augen der Gaste… *
Из стихотворения Шиллера «Четыре века» (1802) в переводе С. Шевырева:
Как весело кубок бежит по рукам,
Первый стих точнее переведен у Н. Колачевского: «Струится в бокалах, как пурпур, вино». (Собр. сочин. Шиллера, изд. Брокгауз и Эфрон, т. I, стр. 143, 454.)>
У подошвы горы, на окраине леса, среди цветущих кустарников высоких густых аллей воздвигся дворец.
Роскошный пир. Пенится в стаканах вино; сияют глаза пирующих. Шум и шепот под шум, смех и, тайком, пожатие руки, и порою украдкой неслышный поцелуй. – «Песню! Песню! Без песни не полно веселие!» И встает поэт. Чело и мысль его озарены вдохновением, ему говорит свои тайны природа, ему раскрывает свой смысл история, и жизнь тысячелетий проносится в его песни рядом картин.
Звучат слова поэта, и возникает картина.
Астарта – финикийская богиня плодородия. В греческой и римской мифологии отождествлялась с Афродитой – покровительницей, оплодотворяющей силы природы, богиней брака и любви. >
Роскошная женщина. На руках и на ногах ее тяжелые золотые браслеты; тяжелое ожерелье из перлов и кораллов, оправленных золотом, на ее шее. Ее волоса увлажены миррою. Сладострастие и раболепство в ее лице, сладострастие и бессмыслие в ее глазах.
«Повинуйся твоему господину; услаждай лень его в промежутки набегов; ты должна любить его потому что он купил тебя, и если ты не будешь любить его, он убьет тебя», – говорит она женщине, лежащей перед нею во прахе.
– Ты видишь, что это не я, – говорит красавица.
Опять звучат вдохновенные слова поэта. Возникает новая картина.
Пизистрат, (VI в. до н. э.) – древнегреческий государственный деятель, захвативший верховную власть в Афинах, откуда он был дважды изгоняем.
**Ареопаг – верховный суд в древних Афинах
***Аспазия (V в. до н. э.) – прославившаяся умом и красотой гречанка; ее считали виновницей Пелопоннесских войн, приведших к падению Афин. >
Афродита – в греческой мифологии богиня красоты и любви >
На этой царице нет никаких украшений, – она так прекрасна, что ее поклонники не хотели, чтоб она имела одежду, ее дивные формы не должны быть скрыты от их восхищенных глаз.
Что говорит она женщине, почти так же прекрасной, как сама она, бросающей фимиам на ее олтарь?
«Будь источником наслаждения для мужчины. Он господин твой. Ты живешь не для себя, а для него».
Гинекей – женская половина в древнегреческих домах. >
Опять звучат слова поэта. Возникает новая картина.
Арена перед замком. Кругом амфитеатр с блистательной толпою зрителей. На арене рыцари. Над ареною, на балконе замка сидит девушка. В ее руке шарф. Кто победит, тому шарф и поцелуй руки ее. Рыцари бьются насмерть. Тоггенбург * победил. «Рыцарь, я люблю вас, как сестра. Другой любви не требуйте. Не бьется мое сердце, когда вы приходите, – не бьется оно, когда вы удаляетесь». «Судьба моя решена», – говорит он и плывет в Палестину. По всему христианству разносится слава его подвигов. Но он не может жить, не видя царицу души своей. Он возвращается, он не нашел забвенья в битвах. «Не стучитесь, рыцарь: она в монастыре». Он строит себе хижину, из окон которой, невидимый ей, может видеть ее, когда она поутру раскрывает окно своей кельи. И вся жизнь его – ждать, пока явится она у окна, прекрасная, как солнце: нет у него другой жизни, как видеть царицу души своей, и не было у него другой жизни, пока не иссякла в нем жизнь; и когда погасла в нем жизнь, он сидел у окна своей хижины и думал только одно: увижу ли ее еще?
Скромная, кроткая, нежная, прекрасная, – прекраснее Астарты, прекраснее самой Афродиты, но задумчивая, грустная, скорбящая. Перед нею преклоняют колена, ей подносят венки роз. Она говорит: «Печальная до смертной скорби душа моя. Меч пронзил сердце мое. Скорбите и вы. Вы несчастны. Земля – долина плача».
– Нет, нет, меня тогда не было, – говорит светлая красавица.
«Нет, те царицы были непохожи на меня. Все они еще продолжают царствовать, но царства всех их падают. С рождением каждой из них начинало падать царство прежней. И я родилась только тогда, когда стало падать царство последней из них. И с тех пор как я родилась, царства их стали падать быстро, быстро, и они вовсе падут, – из них следующая не могла заменить прежних, и они оставались при ней. Я заменяю всех, они исчезнут, я одна останусь царствовать над всем миром. Но они должны были царствовать прежде меня; без их царств не могло придти мое.
«Люди были, как животные. Они перестали быть животными, когда мужчина стал ценить в женщине красоту. Но женщина слабее мужчины силою; а мужчина был груб. Все тогда решалось силою. Мужчина присвоил себе женщину, красоту которой стал ценить. Она стала собственностью его, вещью его. Это царство Астарты.
«Когда он стал более развит, он стал больше прежнего ценить ее красоту, преклонился перед ее красотою. Но ее сознание было еще не развито. Он ценил только в ней красоту. Она умела думать еще только то, что слышала от него. Он говорил, что только он человек, она не человек, и она еще видела в себе только прекрасную драгоценность, принадлежащую ему, – человеком она не считала себя. Это царство Афродиты.
«Но вот начало в ней пробуждаться сознание, что и она человек. Какая скорбь должна была обнять ее и при самом слабом проявлении в ней мысли о своем человеческом достоинстве! Ведь она еще не была признаваема за человека. Мужчина еще не хотел иметь ее иною подругою себе, как своею рабынею. И она говорила: я не хочу быть твоею подругою! Тогда страсть к ней заставляла его умолять и смиряться, и он забывал, что не считает ее человеком, и он любил ее, недоступную, неприкосновенную, непорченную деву. Но лишь только верила она его мольбе, лишь только он касался ее – горе ей! Она была в руках его, эти руки были сильнее ее рук, а он был груб, и он обращал ее в свою рабыню и презирал ее. Горе ей! Это скорбное царство девы.
«Но шли века; моя сестра – ты знаешь ее? – та, которая раньше меня стала являться тебе, делала свое дело. Она была всегда, она была прежде всех, она уж была, как были люди, и всегда работала неутомимо. Тяжел был ее труд, медлен успех, но она работала, работала, и рос успех. Мужчина становился разумнее, женщина тверже и тверже сознавала себя равным ему человеком, – и пришло время, родилась я.
«Это было недавно, о, это было очень недавно. Ты знаешь ли, кто первый почувствовал, что я родилась и сказал это другим? Это сказал Руссо в «Новой Элоизе». В ней, от него люди в первый раз услышали обо мне.
– Но я могу знать всю тебя?
– Да, ты можешь. Твое положение очень счастливое. Тебе нечего бояться. Ты можешь делать все, что захочешь. И если ты будешь знать всю мою волю, от тебя моя воля не захочет ничего вредного тебе: тебе не нужно желать, ты не будешь желать ничего, за что стали бы мучить тебя незнающие меня. Ты теперь вполне довольна тем, что имеешь; ни о чем другом, ни о ком другом ты не думаешь и не будешь думать. Я могу открыться тебе вся.
– Назови же мне себя, ты назвала мне прежних цариц, себя ты еще никогда не называла мне.
– Ты хочешь, чтобы я назвала себя? Смотри на меня, слушай меня.
– Смотри на меня, слушай меня. Ты узнаешь ли мой голос? Ты узнаешь ли лицо мое? Ты видела ли лицо мое?
Да, она еще не видела лица ее, вовсе не видела ее. Как же ей казалось, что она видит ее? Вот уж год, с тех пор как она говорит с ним, с тех пор как он смотрит на нее, целует ее, она так часто видит ее, эту светлую красавицу, и красавица не прячется от нее, как она не прячется от него, она вся является ей.
– Нет, я не видела тебя, я не видела лица твоего; ты являлась мне, я видела тебя, но ты окружена сиянием, я не могла видеть тебя, я видела только, что ты прекраснее всех. Твой голос, я слышу его, но я слышу только, что твой голос прекраснее всех.
– Смотри же, для тебя на эту минуту я уменьшаю сиянье моего ореола, и мой голос звучит тебе на эту минуту без очаровательности, которую я всегда даю ему; на минуту я для тебя перестаю быть царицею. Ты видела, ты слышала? Ты узнала? Довольно, я опять царица, и уже навсегда царица.
Она опять окружена всем блеском своего сияния, и опять голос ее невыразимо упоителен. Но на минуту, когда она переставала быть царицею, чтоб дать узнать себя, неужели это так? Неужели это лицо видела, неужели этот голос слышала Вера Павловна?
– Да, – говорит царица, – ты хотела знать, кто я, ты узнала. Ты хотела узнать мое имя, у меня нет имени, отдельного от той, которой являюсь я, мое имя – ее имя; ты видела, кто я. Нет ничего выше человека, нет ничего выше женщины. Я та, которой являюсь я, которая любит, которая любима.
Да, Вера Павловна видела: это она сама, это она сама, но богиня. Лицо богини ее самой лицо, это ее живое лицо, черты которого так далеки от совершенства, прекраснее которого видит она каждый день не одно лицо; это ее лицо, озаренное сиянием любви, прекраснее всех идеалов, завещанных нам скульпторами древности и великими живописцами великого века живописи, да, это она сама, но озаренная сиянием любви, она, прекраснее которой есть сотни лиц в Петербурге, таком бедном красотою, она прекраснее Афродиты Луврской, прекраснее доселе известных красавиц.
– Ты видишь себя в зеркале такою, какая ты сама по себе, без меня. Во мне ты видишь себя такой, какою видит тебя тот, кто любит тебя. Для него я сливаюсь с тобою. Для него нет никого прекраснее тебя: для него все идеалы меркнут перед тобою. Так ли?
«Теперь ты знаешь, кто я; узнай, что я…
«Во мне наслаждение чувства, которое было в Астарте: она родоначальница всех нас других цариц, сменявших ее. Во мне упоение созерцанием красоты, которое было в Афродите. Во мне благоговение перед чистотою, которое было в «Непорочности».
«Но во мне все это не так, как было в них, а полнее, выше, сильнее. То, что было в «Непорочности», соединяется во мне с тем, что было в Астарте, и с тем, что было в Афродите. И, соединяясь во мне с другими силами, каждая из этих сил становится могущественнее и лучше от союза. Но больше, еще гораздо больше могущества и прелести дается каждой из этих сил во мне тем новым, что есть во мне, чего не было ни в одной из прежних цариц. Это новое во мне то, чем я отличаюсь от них, – равноправность любящих, равное отношение между ними, как людьми, и от этого одного нового все во мне много, о, много прекраснее, чем было в них.
«Когда мужчина признает равноправность женщины с собою, он отказывается от взгляда на нее, как на свою принадлежность. Тогда она любит его, как он любит ее, только потому, что хочет любить, если же она не хочет, он не имеет никаких прав над нею, как и она над ним. Поэтому во мне свобода.
«От равноправности и свободы и то мое, что было в прежних царицах, получает новый характер, высшую прелесть, прелесть, какой не знали до меня, перед которой ничто все, что знали до меня.
«До меня не знали полного наслаждения чувства, потому что без свободного влечения обоих любящих ни один из них не имеет светлого упоения. До меня не знали полного наслаждения созерцанием красоты, потому что, если красота открывается не по свободному влечению, нет светлого упоения ее созерцанием. Без свободного влечения и наслаждение, и восхищение мрачны перед тем, каковы они во мне.
«Моя непорочность чище той «Непорочности», которая говорила только о чистоте тела: во мне чистота сердца. Я свободна, потому во мне нет обмана, нет притворства: я не скажу слова, которого не чувствую, я не дам поцелуя, в котором нет симпатии.
«Но то, что во мне новое, что дает высшую прелесть тому, что было в прежних царицах, оно само по себе составляет во мне прелесть, которая выше всего. Господин стеснен при слуге, слуга стеснен перед господином; только с равным себе вполне свободен человек. С низшим скучно, только с равным полное веселье. Вот почему до меня и мужчина не знал полного счастья любви; того, что он чувствовал до меня, не стоило называть счастьем, это было только минутное опьянение. А женщина, как жалка была до меня женщина! Она была тогда подвластным, рабствующим лицом; она была в боязни, она до меня слишком мало знала, что такое любовь: где боязнь, там нет любви.
«Поэтому, если ты хочешь одним словом выразить, что такое я, это слово – равноправность, Без него наслаждение телом, восхищение красотою скучны, мрачны, гадки; без него нет чистоты сердца, есть только обман чистотою тела. Из него, из равенства, и свобода во мне, без которой нет меня.
«Я все сказала тебе, что ты можешь сказать другим, все, что я теперь. Но теперь царство мое еще мало, я еще должна беречь своих от клеветы незнающих меня, я еще не могу высказывать всю мою волю всем. Я скажу ее всем, когда мое царство будет над всеми людьми, когда все люди будут прекрасны телом и чисты сердцем, тогда я открою им всю мою красоту. Но ты, твоя судьба, особенно счастлива; тебя я не смущу, тебе я не поврежу, сказавши, чем буду я, когда не немногие, как теперь, а все будут достойны признавать меня своею царицею. Тебе одной я скажу тайны моего будущего. Клянись молчать и слушай.
– О, любовь моя, теперь я знаю всю твою волю; я знаю, что она будет; но как же она будет? Как тогда будут жить люди?
– Я одна не могу рассказать тебе этого, для этого мне нужна помощь моей старшей сестры, – той, которая давно являлась тебе. Она моя владычица и слуга моя. Я могу быть только тем, чем она делает меня; но она работает для меня. Сестра, приди на помощь.
Является сестра своих сестер, невеста своих женихов.
– Здравствуй, сестра, – говорит она царице, – здесь и ты, сестра? – говорит она Вере Павловне, – ты хочешь видеть, как будут жить люди, когда царица, моя воспитанница, будет царствовать над всеми? Смотри.
Здание, громадное, громадное здание, каких теперь лишь по нескольку в самых больших столицах, – или нет, теперь ни одного такого! Оно стоит среди нив и лугов, садов и рощ. Нивы – это наши хлеба, только не такие, как у нас, а густые, густые, изобильные, изобильные. Неужели это пшеница? Кто ж видел такие колосья? Кто ж видел такие зерна? Только в оранжерее можно бы теперь вырастить такие колосья с такими зернами. Поля, это наши поля; но такие цветы теперь только в цветниках у нас. Сады, лимонные и апельсинные деревья, персики и абрикосы, – как же они растут на открытом воздухе? О, да это колонны вокруг них, это они открыты на лето; да, это оранжереи, раскрывающиеся на лето. Рощи – это наши рощи: дуб и липа, клен и вяз, – да, рощи те же, как теперь; за ними очень заботливый уход, нет в них ни одного больного дерева, но рощи те же, – только они и остались те же, как теперь. Но это здание, – что ж это, какой оно архитектуры? Теперь нет такой; нет, уж есть один намек на нее, – дворец, который стоит на Сайденгамском холме: чугун и стекло, чугун и стекло – только. Нет, не только: это лишь оболочка здания, это его наружные стены; а там, внутри, уж настоящий дом, громаднейший дом: он покрыт этим чугунно-хрустальным зданием, как футляром; оно образует вокруг него широкие галлереи по всем этажам. Какая легкая архитектура этого внутреннего дома, какие маленькие простенки между окнами, – а окна огромные, широкие, во всю вышину этажей! Его каменные стены – будто ряд пилястров, составляющих раму для окон, которые выходят на галерею. Но какие это полы и потолки? Из чего эти двери и рамы окон? Что это такое? серебро? платина? Да и мебель почти вся такая же, – мебель из дерева тут лишь каприз, она только для разнообразия, но из чего ж вся остальная мебель, потолки и полы? «Попробуй подвинуть это кресло», – говорит старшая царица. Эта металлическая мебель легче нашей ореховой. Но что ж это за металл? Ах, знаю теперь, Саша показывал мне такую дощечку, она была легка, как стекло, и теперь уж есть такие серьги, брошки, да, Саша говорил, что, рано или поздно, алюминий * заменит собою дерево, может быть, и камень. Но как же все это богато! Везде алюминий и алюминий, и все промежутки окон одеты огромными зеркалами. И какие ковры на полу! Вот в этом зале половина пола открыта, тут и видно, что он из алюминия. «Ты видишь, тут он матовый, чтобы не был слишком скользок, – тут играют дети, а вместе с ними и большие; вот и в этом зале пол тоже без ковров, – для танцев». И повсюду южные деревья и цветы; весь дом – громадный зимний сад.
Но кто же живет в этом доме, который великолепнее дворцов? «Здесь живет много, очень много; иди, мы увидим их». Они идут на балкон, выступающий из верхнего этажа галлереи. Как же Вера Павловна не заметила прежде? «По этим нивам рассеяны группы людей; везде мужчины и женщины, старики, молодые и дети вместе. Но больше молодых; стариков мало, старух еще меньше, детей больше, чем стариков, но все‑таки не очень много. Больше половицы детей осталось дома заниматься хозяйством: они делают почти все по хозяйству, они очень любят это; с ними несколько старух. А стариков и старух очень мало потому, что здесь очень поздно становятся ими, здесь здоровая и спокойная жизнь; она сохраняет свежесть». Группы, работающие на нивах, почти все поют; но какой работою они заняты? Ах, это они убирают хлеб. Как быстро идет у них работа! Но еще бы не идти ей быстро, и еще бы не петь им! Почти все делают за них машины, – и жнут, и вяжут снопы, и отвозят их, – люди почти только ходят, ездят, управляют машинами. И как они удобно устроили себе; день зноен, но им, конечно, ничего: над тою частью нивы, где они работают, раскинут огромный полог: как подвигается работа, подвигается и он, – как они устроили себе прохладу! Еще бы им не быстро и не весело работать, еще бы им не петь! Этак и я стала бы жать! И все песни, все песни, – незнакомые, новые; а вот припомнили и нашу; знаю ее:
Из стихотворения А. Кольцова «Бегство». «Уж как гляну я на поле». Впервые напечатано в журн. «Современник», 1839 г., кн. XIV. >
Но вот работа кончена, все идут к зданию. «Войдем опять в зал, посмотрим, как они будут обедать», – говорит старшая сестра. Они входят в самый большой из огромных зал. Половина его занята столами, – столы уж накрыты, – сколько их! Сколько же тут будет обедающих? Да человек тысяча или больше: «здесь не все; кому угодно, обедают особо, у себя»; те старухи, старики, дети, которые не выходили в поле, приготовили все это: «готовить кушанье, заниматься хозяйством, прибирать в комнатах, – это слишком легкая работа для других рук, – говорит старшая сестра, – ею следует заниматься тем, кто еще не может или уже не может делать ничего другого». Великолепная сервировка. Все алюминий и хрусталь; по средней полосе широких столов расставлены вазы с цветами, блюда уж на столе, вошли работающие, все садятся за обед, и они, и готовившие обед. «А кто ж будет прислуживать?» – «Когда? во время стола? зачем? Ведь всего пять шесть блюд: те, которые должны быть горячие, поставлены на таких местах, что не остынут; видишь, в углублениях, – это ящики с кипятком, – говорит старшая сестра. – «Ты хорошо живешь, ты любишь хороший стол, часто у тебя бывает такой обед?» – «Несколько раз в год». У них это обыкновенный: кому угодно, тот имеет лучше, какой угодно, но тогда особый расчет; а кто не требует себе особенного против того, что делается для всех, с тем нет никакого расчета. И все так: то, что могут по средствам своей компании все, за то нет расчетов; за каждую особую вещь или прихоть – расчет».
– Неужели ж это мы? неужели это наша земля? Я слышала нашу песню, они говорят по-русски. – «Да, ты видишь невдалеке реку, – это Ока; эти люди мы, ведь с тобою я, русская!» – «И ты все это сделала?» – «Это все сделано для меня, и я одушевляла делать это, я одушевляю совершенствовать это, но делает это вот она, моя старшая сестра, она работница, а я только наслаждаюсь». – «И все так будут жить?» – «Все, – говорит старшая сестра, – для всех вечная весна и лето, вечная радость. Но мы показали тебе только конец моей половины дня, работы, и начало ее половины; – мы еще посмотрим на них вечером, через два месяца».
Цветы завяли; листья начинают падать с деревьев; картина становится уныла. «Видишь, на это скучно было бы смотреть, тут было бы скучно жить, – говорит младшая сестра, – я так не хочу». – «Залы пусты, на полях и в садах тоже нет никого, – говорит старшая сестра, – я это устроила по воле своей сестры царицы». – «Неужели дворец в самом деле опустел?» – «Да, ведь здесь холодно и сыро, зачем же быть здесь? Здесь из 2 000 человек осталось теперь десять – двадцать человек оригиналов, которым на этот раз показалось приятным разнообразием остаться здесь, в глуши, в уединении, посмотреть на северную осень. Через несколько времени, зимою, здесь будут беспрестанные смены, будут приезжать маленькими партиями любители зимних прогулок, провести здесь несколько дней по-зимнему».
– Но где ж они теперь? – «Да везде, где тепло и хорошо, – говорит старшая сестра: – на лето, когда здесь много работы и хорошо, приезжает сюда множество всяких гостей с юга; мы были в доме, где вся компания из одних вас; но множество домов построено для гостей, в других и разноплеменные гости и хозяева поселяются вместе, кому как нравится, такую компанию и выбирает. Но принимая летом множество гостей, помощников в работе, вы сами на 7–8 плохих месяцев вашего года уезжаете на юг, – кому куда приятнее. Но есть у вас на юге и особая сторона, куда уезжает главная масса ваша. Эта сторона так и называется Новая Россия». – «Это где Одесса и Херсон?» – «Это в твое время, а теперь, смотри, вот где Новая Россия».
Такой же хрустальный громадный дом, но колонны его белые. «Они потому из алюминия, – говорит старшая сестра, – что здесь ведь очень тепло, белое меньше разгорячается на солнце, что несколько дороже чугуна, но по-здешнему удобнее». Но вот что они еще придумали: на дальнее расстояние кругом хрустального дворца идут ряды тонких, чрезвычайно высоких столбов, и на них, высоко над дворцом, над всем дворцом и на, полверсты вокруг него растянут белый полог. «Он постоянно обрызгивается водою, – говорит старшая сестра: – видишь, из каждой колонны подымается выше полога маленький фонтан, разлетающийся дождем вокруг, поэтому жить здесь прохладно; ты видишь, они изменяют температуру, как хотят». – «А кому нравится зной и яркое здешнее солнце?» – «Ты видишь, вдали есть павильоны и шатры. Каждый может жить, как ему угодно; я к тому веду, я все для этого только и работаю». – «Значит, остались и города для тех, кому нравится в городах?» – «Не очень много таких людей; городов осталось меньше прежнего, – почти только для того, чтобы быть центрами сношений и перевозки товаров, у лучших гаваней, в других центрах сообщений, но эти города больше и великолепнее прежних; все туда ездят на несколько дней для разнообразия; большая часть их жителей беспрестанно сменяется, бывает там для труда, на недолгое время». – «Но кто хочет постоянно жить в них?» – «Живут, как вы живете в своих Петербургах, Парижах, Лондонах, – кому ж какое дело? кто станет мешать? Каждый живи, как хочешь; только огромнейшее большинство, 99 человек из 100, живут так, как мы с сестрою показываем тебе, потому что это им приятнее и выгоднее. Но иди же во дворец, уж довольно поздний вечер, пора смотреть на них».
– Но нет, прежде я хочу же знать, как это сделалось?» – «Что?» – «То, что бесплодная пустыня обратилась в плодороднейшую землю, где почти все мы проводим две трети нашего года». – «Как это сделалось? да что ж тут мудреного? Ведь это сделалось не в один год, и не в десять лет, я постепенно подвигала дело. С северо-востока, от берегов большой реки, с северо-запада, от прибережья большого моря, – у них так много таких сильных машин, – возили глину, она связывала песок, проводили каналы, устраивали орошение, явилась зелень, явилось и больше влаги в воздухе; шли вперед шаг за шагом, по нескольку верст, иногда по одной версте в год, как и теперь все идут больше на юг, что ж тут особенного? Они только стали умны, стали обращать на пользу себе громадное количество сил и средств, которые прежде тратили без пользы или и прямо во вред себе. Недаром же я работаю и учу. Трудно было людям только понять, что полезно, они были в твое время еще такими дикарями, такими грубыми, жестокими, безрассудными, но я учила и учила их; а когда они стали понимать, исполнять было уже не трудно. Я не требую ничего трудного, ты знаешь. Ты кое‑что делаешь по-моему, для меня, – разве это дурно?» «Нет». – «Конечно, нет. Вспомни же свою мастерскую, разве у вас было много средств? разве больше, чем у других?» – «Нет, какие ж у нас были средства?» – «А ведь твои швеи имеют в десять раз больше удобств, в двадцать раз больше радостей жизни, во сто раз меньше испытывают неприятного, чем другие, с такими же средствами, какие были у вас. Ты сама доказала, что и в твое время люди могут жить очень привольно. Нужно только быть рассудительными, уметь хорошо устроиться, узнать, как выгоднее употреблять средства». – «Так, так; я это знаю». – «Иди же еще посмотреть немножко, как живут люди через несколько времени после того, как стали понимать то, что давно понимала ты».
Они входят в дом. Опять такой же громаднейший, великолепный зал. Вечер в полном своем просторе и веселье, прошло уж три часа после заката солнца: самая пора веселья. Как ярко освещен зал, чем же? – нигде не видно ни канделябров, ни люстр; ах, вот что! – в куполе зала большая площадка из матового стекла, через нее льется свет, – конечно, такой он и должен быть: совершенно, как солнечный, белый, яркий и мягкий, – ну, да, это электрическое освещение. В зале около тысячи человек народа, но в ней могло бы свободно быть втрое больше. «И бывает, когда приезжают гости, – говорит светлая красавица, – бывает и больше». – «Так что ж это? разве не бал? Это разве простой будничный вечер?» – «Конечно». – «А по-нынешнему, это был бы придворный бал, как роскошна одежда женщин, да, другие времена, это видно и по покрою платья. Есть несколько дам и в нашем платье, но видно, что они оделись так для разнообразия, для шутки; да, они дурачатся, шутят над своим костюмом; на других другие, самые разнообразные костюмы разных восточных и южных покроев, все они грациознее нашего; но преобладает костюм, похожий на тот, какой носили гречанки в изящнейшее время Афин – очень легкий и свободный, и на мужчинах тоже широкое, длинное платье без талии, что‑то вроде мантий, иматиев; видно, что это обыкновенный домашний костюм их, как это платье скромно и прекрасно! Как мягко и изящно обрисовывает оно формы, как возвышает оно грациозность движений! И какой оркестр, более ста артистов и артисток, но особенно, какой хор!» – «Да, у вас в целой Европе не было десяти таких голосов, каких ты в одном этом зале найдешь целую сотню, и в каждом другом столько же: образ жизни не тот, очень здоровый и вместе изящный, потому и грудь лучше, и голос лучше», – говорит светлая царица. Но люди в оркестре и в хоре беспрестанно меняются: одни уходят, другие становятся на их место, – они уходят танцовать, они приходят из танцующих.
У них вечер, будничный, обыкновенный вечер, они каждый вечер так веселятся и танцуют; но когда же я видела такую энергию веселья? но как и не иметь их веселью энергии, неизвестной нам? – Они поутру наработались. Кто не наработался вдоволь, тот не приготовил нерв, чтобы чувствовать полноту веселья. И теперь веселье простых людей, когда им удается веселиться, более радостно, живо и свежо, чем наше; но у наших простых людей скудны средства для веселья, а здесь средства богаче, нежели у нас; и веселье наших простых людей смущается воспоминанием неудобств и лишений, бед и страданий, смущается предчувствием того же впереди, – это мимолетный час забытья нужды и горя – а разве нужда и горе могут быть забыты вполне? разве песок пустыни не заносит? разве миазмы болота не заражают и небольшого клочка хорошей земли с хорошим воздухом, лежащего между пустынею и болотом? А здесь нет ни воспоминаний, ни опасений нужды или горя; здесь только воспоминания вольного труда в охоту, довольства, добра и наслаждения, здесь и ожидания только все того же впереди. Какое же сравнение! И опять: у наших рабочих людей нервы только крепки, потому способны выдерживать много веселья, но они у них грубы, не восприимчивы. А здесь: нервы и крепки, как у наших рабочих людей, и развиты, впечатлительны, как у нас; приготовленность к веселью, здоровая, сильная жажда его, какой нет у нас, какая дается только могучим здоровьем и физическим трудом, в этих людях соединяется со всею тонкостью ощущений, какая есть в нас; они имеют все наше нравственное развитие вместе с физическим развитием крепких наших рабочих людей: понятно, что их веселье, что их наслаждение, их страсть – все живее и сильнее, шире и сладостнее, чем у нас. Счастливые люди!
Нет, теперь еще не знают, что такое настоящее веселье, потому что еще нет такой жизни, какая нужна для него, и нет таких людей. Только такие люди могут вполне веселиться и знать весь восторг наслажденья! Как они цветут здоровьем и силою, как стройны и грациозны они, как энергичны и выразительны их черты! Все они – счастливые красавцы и красавицы, ведущие вольную жизнь труда и наслаждения, – счастливцы, счастливцы!
Шумно веселится в громадном зале половина их, а где ж другая половина? «Где другие? – говорит светлая царица, – они везде; многие в театре, одни актерами, другие музыкантами, третьи зрителями, как нравится кому; иные рассеялись по аудиториям, музеям, сидят в библиотеке; иные в аллеях сада, иные в своих комнатах или чтобы отдохнуть наедине, или с своими детьми, но больше, больше всего – это моя тайна. Ты видела в зале, как горят щеки, как блистают глаза; ты видела, они уходили, они приходили; они уходили – это я увлекала их, здесь комната каждого и каждой – мой приют, в них мои тайны ненарушимы, занавесы дверей, роскошные ковры, поглощающие звук, там тишина, там тайна; они возвращались – это я возвращала их из царства моих тайн на легкое веселье Здесь царствую я».
«Я царствую здесь. Здесь все для меня! Труд – заготовление свежести чувств и сил для меня, веселье – приготовление ко мне, отдых после меня. Здесь я – цель жизни, здесь я – вся жизнь».
«В моей сестре, царице, высшее счастие жизни, – говорит старшая сестра, – но ты видишь, здесь всякое счастие, какое кому надобно. Здесь все живут, как лучше кому жить, здесь всем и каждому – полная воля, вольная воля».
«То, что мы показали тебе, нескоро будет в полном своем развитии, какое видела теперь ты. Сменится много поколений прежде, чем вполне осуществится то, что ты предощущаешь. Нет, не много поколений: моя работа идет теперь быстро, все быстрее с каждым годом, но все‑таки ты еще не войдешь в это полное царство моей сестры; по крайней мере, ты видела его, ты знаешь будущее. Оно светло, оно прекрасно. Говори же всем: вот что в будущем, будущее светло и прекрасно. Любите его, стремитесь к нему, работайте для него, приближайте его, переносите из него в настоящее, сколько можете перенести: настолько будет светла и добра, богата радостью и наслаждением ваша жизнь, насколько вы умеете перенести в нее из будущего. Стремитесь к нему, работайте для него, приближайте его, переносите из него в настоящее все, что можете перенести».
Это был текст эпизода «Четвертый сон Веры Павловны» из романа «Что делать?» Чернышевского: фрагмент, отрывок из произведения.